07:35
Из разговоров с поэтом Юрием Юрченко. | |||||
|
Видео проигрывается с сайта YouTube
Юрий Юрченко - русский человек , живущий во Франции , приехал на Донбасс в ополчение , после убийств и поджога людей в Доме Профсоюзов в Одессе .Попал в плен к территориальному батальону Донбасс , где нацгады сломали ему ногу и несколько ребер во время допроса , был обменян из плена. Я приехал к нему в больницу в начале пятого, ушел около восьми (с перерывом на перекур, когда его навещали другие). Интервью получилось огромным, превышающим формат любого журнала. И слишком многоплановым. Поэтому нужно было выбирать, что включить сразу, выстроив более-менее цельный текст, что оставить на потом. Короче, решил выложить здесь некоторые куски, начав с самого начала (когда нажал на паузу, отойдя закрыть дверь, а потом забыл нажать на пуск и минут 7 разговора выпало). Начали мы с Майдано и наших "либералов", в том числе - теперь уже бывших товарищей по цеху, говоря языком акмеистов: – Я думаю, было бы правильно начать разговор о событьях на Донбассе с самого начала – с Майдана. Я не очень слежу за политическими событьями, но когда увидел ролик, где беркутовцев избивает цепью какой-то урод, мне все сразу стало ясно. Когда Ольга Седакова писала что-то про «свет Майдана»… – Каждому нормальному человеку все было ясно с самого начала. (…) Они говорят: а что до этого, а в декабре, когда Беркут бил студентов. Я говорю: били – и правильно делали. Потому что, случись что-то такое во Франции или где-нибудь в Голландии, там бы гораздо более жестко обошлись. Я видел, как это происходит во Франции. Это полиция – нравится или не нравится, это представитель власти, всё! Полицию бить нельзя. И с этого начинается… Меняй полицию, переизбирай президента, меняй власть, но нормальными конституционными способами. Так что реакция на ту ситуацию была вполне адекватная и – невинная по сравнению с тем, что сделали бы с ними в Европе. Поэтому в декабрьской истории нет оправдания тому, что случилось в январе-феврале. Поэтому с самого начала бы-ло понятно. И то, что эти наши либералы – мы удивляемся, я тоже долго удивлял-ся, как же они не могут видеть… Да они не могут видеть, потому что они не хотят. Я вдруг открыл там такое русоненавистничество… Они сразу готовы поверить во что угодно, лишь бы было против России. Любой будет союзником, кто будет против России. Такая история… У меня к президенту очень много каких-то моих личных вопросов – о том, чего я не понимаю. Я не говорю, что он не прав, но я чего-то не понимаю и у меня не то что бы претензии, но – непонимание. Вопросы могут быть и надо их решать, надо их задавать, надо искать возможность, писать, выступать – это непросто, но… Для нас, для России, в каком-то смысле Майдан – оздоровительная история, потому что мы увидели, к чему могут привести наши Болотные. Эти невинные, ну, стукнул, подумаешь, милиционера, посадили – нельзя стукать милиционера. Он может быть мерзавцем – значит, докажи, что он мерзавец, поймай его, суди его, доказывай, убирай, но он – представитель власти. Ты стукнул его палочкой – всё, это может закончиться таким развалом страны, как мы видим сейчас на Украине. И им, этим ребятам, при всех несогласиях – это мои несогласия с моим президен-том – но когда я свои проблемы со своим президентом начинаю решать с помо-щью любых людей, непонятно откуда – и Ярош хорош, и Обама , потому что у них тоже несогласие с президентом и они для меня автоматически становятся союз-никами и я готов принять любого президента, и Меркель, и Обаму потому что они против… Но ты живешь тут, ты не знаешь, что такое президент Обама, а он для тебя автоматически хороший, а твой президент плохой. Вот в чем лажа. Это то, что мы во время Отечественной войны – уж какие могли быть претензии к Стали-ну, но если ты решил свои счеты со Сталиным сводить с помощью армии Третье-го рейха – прости, ты становишься предателем. А счета у людей были огромные – и отсидки, и родственники все сидели, но была война, Родина была в опасности и сначала нужно ее защитить, а потом разбирайся со всем этим. Ты не можешь твои проблемы со Сталиным с помощью Гитлера решать. – Что самое поразительное: они заявляют, что нацизма, фашизма на Укра-ине нет. Хотя настолько очевидна та же символика, что была еще на Майдане, на желтых нарукавных повязках, а сейчас – на шевроне батальона «Азов» – руна «вольфсфангель» – «волчий крюк» – первоначальная эмблема НСДАП, а после – 2-й танковой дивизии СС «Рейх». И поразительна эта слепота: явные наследники Бандеры, чего они и не скрывают, а люди это отрицают. – Ну где вы видите тут фашизм, ну где, – спрашивает какая-нибудь извест-ная актриса – ну, приезжайте к нам, говорите по-русски, кто же вам помешает? Такие все невинные… Но, ребята, когда вдруг и символика, о которой ты гово-ришь, и все совпадает, приходит к власти партия «Свобода» – тогда, на тот мо-мент, на Майдане – которая запрещена во многих странах как фашистская партия, проекты законов тут же – глупых, агрессивных… Сами же они оттолкнули тот же Крым от себя. Ведь Янукович, пусть он и мерзавец, по сравнению с тем, что сей-час – Робин Гуд. При нем и мысли не было о том, что можно Крым потерять, об этом никто и не заговаривал. Пришли эти – и тут же все развалилось. – Можно вспомнить, что сразу же начались погромы, избиения тех же крымчан, когда остановили их автобусы. – Да, там много чего было. Отменяется 9 мая как праздник победы и назна-чается день скорби вместо него, проводятся демонстрации в память о дивизии «Галичина», за награды за Отечественную войну ветеран может быть избитым на улице, а героями Украины делают бандеровцев и прочих – это что? Конечно, кон-кретный фашизм. А я, когда меня спрашивали в плену, где ты видел фашистов, так и говорил: вот, ребята, то, что вы делаете, оглянитесь – это самый настоящий фашизм. – А когда возникло решение поехать на Донбасс? – Как бы я от себя ни отталкивал эту мысль, я понял, что после Одессы это уже неизбежно. Вот ты говоришь, почему же она такая слепая, наша интеллиген-ция либеральная. Не слепая – зрячая, но не хотящая видеть принципиально. Од-нако Одесса прекрасно ведь все показала. И наши ребята одесские – Боря Херсо-нский и другие – я им писал, ребята, коктейли в Доме профсоюзов – вы их тоже готовили. Вы говорили, там же приднестровцы и русские – ну, жалко, конечно, но они этого сами хотели. Так вот, в тот момент, когда вы решили, что нестрашно, чтобы приднестровцев и русских жгли – а там оказалось, все были одесситы и из Одесской области, пожилые, дети – вот вы допуском, что приднестровцев жечь можно и это нормально, вы этим уже допустили это, вы разрешили это. Вы были рядом, вы могли выйти, но вы говорили, ну да, там происходит что-то страшное, но они хотели и получили трендюлей – так они это называли. Вот это страшно. Ты же поэт. Потом, нам, может быть, трудно понять, кто и что, но вы рядом, вам пре-красно видно, что происходит, надо только открыть глаза, вы знаете, кто есть кто. Понятно же, что никакого расследования нет… А эти рассказы о том, что одесская милиция была куплена Путиным, это Пу-тин ее купил и все устроил. – Как раз после Одессы сын одного известного эмигранта – православного литературоведа и культуролога – сам православный, но – «либерал», написал мне в ЖЖ из Парижа, что пожар в Доме профсоюзов устроила ФСБ. – А наш однокурсник Бары Гайнутдинов, теперь он Боря Головин, живущий в Новой Зеландии? Я сижу в Славянске, а он мне из Новой Зеландии рассказы-вает, что там, в Славянске, происходит, пишет: этим ополченцам не дают покоя хрустящие новенькие доллары… А я там три месяца ни доллара, ни гривны – ни-чего не видел, а ребята… Я ему говорю: не клевещи на павших, люди приходят безымянные, совершают подвиги как в Великую Отечественную войну, погибают – молодые, девушки, пацаны, погибают, прикрывая, спасая других… А ты там – деньги, еще что-то. Ты сиди уже там в своей Новой Зеландии… А когда я попал в плен, когда те, кто даже меня не знал кинулись спасать, помогать, даже те, с кем у меня были конфликты, Боря говорит: ничего, полезно ему, пусть посидит в тюрьме. Это же мерзость просто. Поэт… Это висит в фейсбу-ке, что написано пером… Им оттуда из Парижа, из Новой Зеландии, из Амстер-дама. Я фосфорные бомбы устал выковыривать и отправлять на экспертизу в Семеновке и в Славянске, а они мне рассказывают, какие невинные ребята эти и какие преступники те… А я детские трупы в морг отвожу. – Мне кажется, эта слепота – она духовного свойства, потому что она ирра-циональна, необъяснима. – Вот ты сказал про Седакову. В «Апокрифе» как-то у Вити Ерофеева ком-пания была – Седакова, Толоконникова, Конеген Света – и мы там говорили о Пригове. Они ему пели дифирамбы, они собрались, чтобы спеть гимн Пригову и дошло до меня, я был последний: Юра, а что ты? Я говорю, Пригов и компания – это была гуманитарная катастрофа. Культурная. И посмотри: неслучайно, что то-гда, когда Россия ослабла, они пришли и начали отметать те ценности: вся наша великая литература – это ничто, а вот – настоящие: Приговы, Рубинштейны… Они на меня как напали, Седакова и все остальные. Но смотри – именно ведь они сейчас все это поддерживают и кричат. Это все связано, да? Они отметают не конкретного писателя, Чехова, например, а всю нашу литературу и выставляют другие ценности. И вот это русоненавистничество… Вот самолет упал – им не нужно доказательств: это мы должны биться голо-вой о стену, каяться… Чудакова мне пишет: а вы были сами, видели, что там кого-то распяли? Я говорю: Мариэтта Омаровна, я не видел, но после Одессы… Вам дай еще девочку какую-нибудь, чтобы убедиться, что там фашисты? Тут они скрупулезными дела-ются: вы докажите, а здесь доказательств никаких не нужно: Боинг – его наши сбили. Это счастье для них, что можно пришить еще новое дело. – Что еще было поразительно для меня, пожалуй, еще поразительней, чем этот кошмар в Доме профсоюзов, так это массовое ликование, глумление над невинно убиенными. Причем не только среди украинцев – «майские шашлычки» и так далее – но и среди нашей интеллигенции. – Это мрак, да. Глумление… Но видишь, в любом ужасе опять же надо ис-кать что-то позитивное. Тут тоже есть что-то оздоровительное. Мы все же друзья по фейсбукам и контактам – жили-жили и вдруг все стали любить друг друга, у всех по тысяче друзей, все обнимаются, все лайкаются, и вдруг – шарах и друзья-то… Мы увидели, кто есть кто. Все милые, хорошие, милый Дима Быков, милый «вот новый поворот», а вот тебе – шарах и такой поворот. А нужно знать, кто ря-дом. Когда придет война (она уже идет, но не нашей территории пока, хотя и та территория – наша) хоть иллюзий не будет. Это не друзья. Те, кто долго жили с нами, с кем мы в общежитьях литинститутских и театральных из одних чашек хлебали, из одного стакана пили и вдруг – враги. И ненависти столько агрессии… Вы же, ребята, демократами называете, вы себя назвали совестью нации почему-то, так где же толерантность? Толерантности больше у тех, кого вы называете ватниками, они готовы разговаривать… Я никого не вычеркнул из френдов, но меня эти толерантные, с матом вы-рубают из френдов, вырубят, а потом еще долго поносят, что такой подонок. А один сумасшедший отказался даже ехать на фестиваль в Тбилисси, куда меня из Франции приглашали раз пять-шесть. Пишет: я должен сказать, что на фестиваль я не смогу приехать, потому что это фестиваль, в котором принимал участие Юрий Юрченко, который сейчас в бандах террористических. Это наши поэты. …Когда был Майдан, мы сидели – Саша Кабанов, Бахыт Кинжеев – в Ам-стердаме и им априори было понятно, что там рука Кремля. А я прилетел с Май-дана. Они там не были, но они мне рассказывали, что там происходит. Саша Ка-банов держался тогда нейтрально. Я его спросил: ты в этой истории за кого? Он: ну, я вообще за Украину, за то, чтобы на Украине все было хорошо. Сейчас вдруг читаю: когда я в плен попал – он писал: что делать, его взяли с оружием, он враг. Саша Кабанов. Там все: его же надо освобождать! В ответ: он был взят с оружием. Ему: подпиши, Саша. И Саша Кабанов – поэт, я ему стихи посвящал, он меня по-здравлял с днем рождения – я подписать не могу, потому что он враг, он был взят с оружием. А там, если ты на переднем крае, у тебя должно быть оружие, мед-сестра ты или еще кто-то. Для самозащиты. Там нечего делать на переднем крае без оружия. Или тогда снимай в Донецке пресс-конференции. Он, мол, враг, я, мол, ему в Амстердаме пытался объяснить, где правда. Огорчает меня такое от-ношение. Кто-то агрессивно, кто-то дипломатично как Вероника Долина, например. – А что Долина? – Она в своем фейсбуке вроде терпит всех, но мне она по той же Одессе: ну, Юра, брат, ну, я тебя прошу, ну, не надо. А другая сторона несет что угодно и она сама поддает там жару: ну все-таки сколько вранья – это про наше телевиде-нье. А я скажу, что я это телевиденье вижу из Парижа, из Амстердама и я должен тебе сказать, что в данной ситуации – при всем том, что много в чем можно упрек-нуть наше телевиденье – оно самое объективное. Нет прессы объективной и не-зависимой в принципе. И когда они начинают кричать, что он зомбированный, им отвечают: да бросьте, он живет 25 лет в Европе. Зомбированный (смеется) рос-сийским телевиденьем! Тогда они тут же переворачивают: а, в Европе, ну, тогда он ничего не может понимать. – Вернемся к твоему решению. Одесса для очень многих и для меня тоже стала переломным моментом. В Доме профсоюзов выгорело все прошлое, нанос-ное и осталась только беспощадная суть. Но для тебя это стало еще и решающим моментом, чтобы отправиться в ополчение… – Ну, конечно. Одесса ведь символическая история. Одесса для нас город не украинский и не русский – он сам по себе, отдельная республика, которую мы любили. Мало того – для меня это и родина, я же родился в Одессе. И как драма-тург я в Одессе начинал, в театре музкомедии – тогда он был лучший в Советском Союзе – шли два моих мюзикла. Для меня Одесса – это важно. И вдруг это все растоптано. И сейчас то, что поздравляли город с каким-то там юбилеем очеред-ным – какой там веселый город, какие юморины? Всё. Настолько этот запах горя-щего тела на много лет все смазал… Это город-герой, да? Когда на 9 мая старики побоялись выйти, надев свои медали – всё, Одесса перестала существовать со 2 мая. И ведь именно в Одессе сейчас памятник Пушкину и Екатерине собираются сносить… – Размалевывают в жовто-блакитные цвета памятник Пушкину… – Кстати, о фашизме. Это же страшно – и мусорные баки в два цвета, мост – перила желто-синие, остановки все желто-синие. Я не мог все это видеть. Само-лет – половина желтый, половина синий, дракон какой-то. Вот это фашизм: каж-дую урну раскрашивать в желто-синий цвет в городе. Мне принесли сюда шарики – с ребрами разбитыми надо легкие разрабатывать – я увидел желто-синие шарики – меня чуть не вырвало. Уберите прочь. Они оставили там какие-то красные, зеленые. У меня аллергия на эти цвета. Я только вчера узнал про памятник Пушкину – это ведь тоже акт такой фашистский. Как и сжигание книг, свержение памятников, а они кричат: где вы видели фашистов… Ребята… – После 2 мая ты решил твердо, что поедешь. И я читал в МК, что никто об этом не знал – ни жена, ни дети, ни друзья… – Тут такое дело: я решал очень личную проблему. Понимаешь, если бы я сказал, я поеду – во-первых, начинаются отговоры, долгие сборы и потом это такая торжественность, как казак на войну собирается, да? Это было очень личное, я разбирался с собой. Вот что-то происходит, а ты ничего не можешь изменить. Ругань в фейсбуке ничему не служит, это бесполезно: тебя не хотят слышать и не слышат, все это – из пустого в порожнее. Ты что-то возражаешь, аппетит не портится у тебя, а там погибают женщины и дети каждый день. И чем дальше, тем больше, смотреть нет сил. А история в Одессе – это уже вот так (проводит рукой по горлу) и ты думаешь: что ты можешь сделать? Кому ты нужен – поэт-лирик? Нет, всё. Никому ничего доказывать, никого не упрекать, не говорить: вот вы трусы, а я поехал. Это мое личное, для себя. Ты что-то должен сделать; что, как – я не знаю. Максимум, что я могу сделать – это приехать и спросить: чем я могу быть полезен? Если женщины и дети погибают, значит, хотя бы быть рядом и пытаться быть нужным – с оружием, или можно старикам и старухам приносить воду, ну, чем можешь. Но для этого надо быть на месте и смотреть. У меня и мысли не было говорить об этом – знал один мой товарищ, тихо помог мне утром вещи понести. Был фестиваль в Кишиневе, Пушкинские дни – я понял, что так будет удобно – через Одессу с французским паспортом. В общем, это очень личное. Я тогда и стихотворение такое написал – «Ватник»: Зачем иду я воевать? – Чтоб самому себе не врать, Чтоб не поддакивать родне: «Ты здесь нужней, чем на войне, Найдется кто-нибудь другой, Кто встанет в строй, кто примет бой…» За это «неуменье жить» Не грех и голову сложить. Это было написано десятого-одиннадцатого июня: десятого я приехал в Донецк, записался в ополчение и попросил, чтобы меня отправили тут же в Славянск. – Отправили? – Отправили, но Губарев меня высадил из автобуса: увидел, что у меня французский паспорт, мол, давай пробивать информационную блокаду, писать туда. Я за четыре дня организовал интернет-страницы, передал все своим французским друзьям, дело пошло и – сбежал в Славянск. Приехал туда, чтобы быть полезным, чем угодно. Сначала – как попали, откуда, думали, может, шпион. По-том, когда поняли, что я писатель, меня отправили к начальнику штаба. Он говорит, ты мне очень нужен, воевать с оружием тут есть кому… Я получил удостоверение ополченца и стал первым военкором ДНР. Оказался на своем месте. Это важно – на войне быть на своем месте. Там все должны делать профессионалы. Тут же начал делать репортажи по Семеновке, куда я поехал к Мотороле – про фосфорные бомбы, потом стал своим у разведчиков, началось доверие, потому что я делал свое дело, они делали свое. Там, в Славянске, не было интриг как в Донецке – было полное единение ополчения, слаженная работа, не смотря на по-стоянные обстрелах. Для меня они супер-важны, эти 22 дня… – В связи со Славянском естественным образом возникает вопрос о Стрелкове, Мотороле… – Так сейчас в аэропорту именно их и отстреливали – славянских: Моторола, Гиви, Абхаз, Якут – это все… – Легендарные командиры… – Да, стрелковская гвардия, которую сейчас выбивают вполне сознательно. Убрали Стрелкова – убирают их, они им не нужны. – Вопрос конкретно о Стрелкове: что ты о нем можешь сказать? – Да только хорошее. Тем более по сравнению с тем, что взамен пришло. Он не обольщается, у него нет никаких претензий на политическую деятельность, как его ни выталкивают на это, он талантлив – даже враги, украинские командиры, это признают. – В сети было много разговоров о его жестокости: мародеров, мол, расстреливает… – Он расстрелял двух мародеров, не рядовых – командиров, у которых был авторитет, причем не просто поймал на чем-то и всё – там это было систематично. Он рисковал, но население это вот так приняло (большой палец вверх): время военное, по-другому никак. Как это ни жестоко звучит. Зато – никто не пил, все ра-ботало как отлаженный механизм, каждый был занят своим делом, не пили, не наркоманили, не отжимали ничего – защищали население как могли, бились мужественно и честно. И погибали. Под Ямполем, что было, какая… (слезы, выдерживаю паузу) А на них чего только не вешают: за деньги, жлобы, ворье, а люди гибнут, отдают свои жизни, безымянные – знают только его позывной. Он идет и прикрывает других сознательно, зная, что никто его не вспомнит, никто не знает, кто он. Знают, что откуда-то из России и всё. Они уходят из дома и говорят, что в командировку, чтоб не расстраивать. Я там видел такие подвиги, какие достойны уровня Великой Отечественной войны. И там была масса таких примеров. Молодая девочка, я писал про это, когда мы отходили из Славянска… Там было у нас каких-то полтора танка, они отходили последними… Бригада, приказ не ввязываться в бой, но они нарвались на какой-то блокпост и у них был выбор, и формальная отговорка была: приказ. Если бы они приказ не нарушили, тогда поднялся бы шум… Они пошли на украинцев, эти полтора танка и их разбили, они сгорели, но колонна прошла незамеченной за этим шумом, и там была девочка молодая, Ксюша, горела в… (слезы, пауза)… а эти там из амстердамов, из новых зеландий рассказывают, что там жлобы, алкоголики и за деньги, за доллары… У меня есть про это. «Славянск, мы вернемся». Это был неожиданный вы-ход, узнали лишь за час. Я знал с утра, но не мог никому сказать. Ночь, все теле-фоны выключили, батарейки вынули и без света вся эта колонна уходила из го-рода и люди плакали. Все готовы были там остаться и умереть. И только потому что верили в Стрелкова, что если он так решил, значит нужно… Иначе б не ушли: там же 90% местных людей – все или из Славянска или с Донбасса. И в Донецке, я видел, они еще не могли прийти в себя, с ними разговаривать было нельзя, они не могли сообразить: как это произошло, почему они ушли. Там же мы так врылись, мы сделали город-крепость, уже свыклись с мыслью, что или победим или умрем. Все были готовы к этому и вдруг раз… – А потом в Донецке появился Кургинян… – Ну да. Тут история достаточно незатейливая. Они уже свыклись с мыслью, что героически поляжет там Стрелков со своей армией, они скажут: вот, герои по-гибли, а с героями погибли, не знаю, 200 там или сколько-то тысяч танков, артил-лерия, оружие, которое мы туда передали… Оружие якобы передавалось, оно и действительно передавалось, но разворовывалось: что-то оставалось в России, что-то в Донецке – до Славянска оно не доходило. И когда Стрелков сделал этот финт и вышел, срочно Кургинян был туда направлен, «Восток» его прикрывал – Ахметов, Ходаковский, такая цепочка… Он приезжает в Донецк – он должен был быть в Донецке, чтобы из Донецка говорить, должны сидеть ополченцы (там же люди не понимают: это «Восток», «Оплот», стрелковцы: все в камуфляже – значит, ополчение) и поддакивают. А он говорит. Вот народ, пресс-конференция у него в Донецке и он говорит, люди слушают, соглашаются, ополченцы поддакивают: Стрелков предал, бросили там море единиц оружия, а на самом деле что проис-ходит? Вроде мы знаем, что Кургинян в Донецке – никто его не видит, он объяв-ляет какие-то пресс конференции шифрованные , адреса секретные этих пресс-конференций, собирает свой народ, телекамеры снимают, востоковцы сидят за ополченцев, у Кургиняна рядом два автомата, он только что из окопов, и он начи-нает рассказывать, какой мерзавец Стрелков – трус, бросил город на растерзание, бросил все оружие… Нам тихо кто-то позвонил и сказал: будет очередная пресс-конференция там-то и там-то. Я сказал начальнику штаба про это, он говорит: едем. Мы взяли из очередной помощи, присланной из России, пару автоматов – ржавых просто – приехали. «Восток» когда увидел нас (изображает удивление «Востока») – а там тройное кольцо оцепления этой пресс-конференции, туда по-пасть невозможно – но тут начальник штаба, начинать перестрелку, что ли? Про-пустили, но попросили оружие оставить. Мы – нет, они не пошли на конфликт. Сидим, слушаем рассказы Кургиняна. И когда слушать уже невозможно стало, я встал и сказал: вы лжете. Он говорит (Юрченко изображает, как именно): вот, а где двенадцать тысяч автоматов он оставил? Я говорю, в Славянске, где было всего полторы тысячи бойцов, двенадцать тысяч автоматов и хранить негде – дай патронов лучше к тем, что есть. 12 000 автоматов… Спрашиваю: вы их видели? Да, я их видел. А где, там-то? Да! Значит, вам их украинцы показали? (в палате хохот). Кургинян: я могу назвать вам их номера. Тогда я вытащил два ржавых ав-томата и сказал: вот оружие, которое нам передавали, а 12 000 автоматов, танки, «Ноны» – этого ничего не было. Подхватил начальник штаба, потом Губарев вышел и в конце этой истории я сказал, что он – профессиональный провокатор. Автор - Константин Кравцов
| |||||
| |||||
Настоящий материал самостоятельно опубликован в нашем мультиблоге пользователем vintik на основании действующей редакции Пользовательского Соглашения.
Если вы считаете, что такая публикация нарушает ваши авторские и/или смежные права, вам необходимо сообщить об этом администрации сайта - как это сделать,
описано в том же Пользовательском Соглашении. Нарушение будет в кратчайшие сроки устранено, виновные наказаны.
Похожие материалы:
| Всего комментариев: 0 | |